ЯКУБ. Полагаю, что ваша идея прекрасна, особенно после такого вступления, из которого можно заключить, что я уже памятник или свидетель собственной канонизации. Надеюсь, текст, который вы нашли, будет действительно агрессивен.
АГАТА. К сожалению, перекопав все газеты, еженедельники и журналы, я не сумела найти о вас ничего по-настоящему агрессивного. На мой взгляд, это просто невероятно, и отсюда, в частности, мое столь монументальное вступление к сегодняшней беседе. В журнале «Рубеж веков» помещены иронические портреты двадцати наиболее известных и уважаемых личностей нашей общественной жизни. Вы там оказались на седьмом месте, и вот как описывает вас своим язвительным пером журналист, подписавшийся инициалами Л. А.
ЯКУБ. Л. А. – то есть Ловкий Аноним. Их в последнее время немало развелось.
АГАТА. Я буду читать фрагменты этого текста, а вас попрошу прокомментировать каждый из них.
ЯКУБ. Я весь внимание.
АГАТА (берет журнал, лежащий на столике, и читает). Сорокапятилетний профессор психологии – высокий, худощавый, лысеющий шатен с матовым, вселяющим доверие, тембром голоса. Его манера двигаться, говорить, мало жестикулировать, можно охарактеризовать как исполненную спокойствия и гармонии. До тридцатого года жизни он постепенно накапливал чувство уверенности в себе. (Прерывает чтение, смотрит на Якуба.)
ЯКУБ (улыбается). Господин или госпожа Л. А. – человек наблюдательный и сообразительный. Я довольно долго маскировал свою лысину, однако она прогрессировала, так что маскировка становилась все более обременительной, а потом и смешной. В конце концов я махнул рукой и стал подлинным лысеющим шатеном. Но значительно большее удивление вызывает у меня наблюдательность Л. А., заметившего, как я постепенно становился все более уверенным. Я и в самом деле был довольно робким ребенком, а потом и юношей, и уверенность в себе, которую я, как утверждают, демонстрирую, пришла ко мне довольно поздно. Однако в противоположность борьбе с лысиной, моя борьба с робостью, смею надеяться, не слишком бросалась в глаза, и потому я искренне тронут столь пристальным вниманием Л. А. к моей персоне. (Якуб усмехается.) Прошу вас, приводите еще примеры его проницательности.
Марта смотрит телевизор, время от времени отпивая из стакана, вытянув ноги перед собой. В те моменты, когда Якуб бывает остроумен или симпатичен, она тепло улыбается, будучи явно довольна.
АГАТА (читает). В течение следующих пятнадцати лет его окружение, а затем и широкие круги общества очень хотели, чтобы он уверовал в свою исключительность. (Останавливается, смотрит на Якуба.)
ЯКУБ. Тут, как мне кажется, наш Л. А. промахнулся, думаю, он увлекся формой, вы не находите? (Смотрит на Агату.) Так называемые круги общества имели столько героев, чтобы формировать их и наполнять верой в собственную неповторимость, что для меня уже не оставалось ни места, ни времени, и, наверное, это хорошо. А в поле зрения общества оказывались актеры, музыканты, различные звезды и звездочки. Пожалуйста, следующий фрагмент.
АГАТА (читает). Почувствовал ли он себя человеком исключительным, то есть, проще говоря, что он лучше других, и признался ли он в этом самому себе? Если да, то ему не стоит из-за этого беспокоиться, поскольку добился он всего тяжким трудом. К тому же, это исключает лицемерие, в котором обвинил его несколько лет назад некий известный художник.
Прерывает чтение, смотрит на Якуба.
Что скажете?
ЯКУБ. Эти рассуждения слишком субъективны, чтобы я мог их комментировать. Художник, упомянутый в тексте, – это Кшиштоф Бакала и он действительно как-то назвал меня лицемером. Что ж, он имел на это право, но я полагаю, что художник был не прав. (Умолкнув, удобнее усаживается в кресле, кладет ногу на ногу.)
АГАТА (читает). Смелые и новаторские психологические теории и свежий взгляд на психологию в целом принесли ему в начале восьмидесятых определенную известность. Разумеется, о практическом приложении его теорий в тогдашней действительности не могло быть и речи. Впрочем, никто на это и не рассчитывал. Самое забавное, что говорилось тогда на эту тему, звучало так: «Наука становится искусством». Его лицо стало появляться в средствах массовой информации. (Останавливается, смотрит на Якуба.)
ЯКУБ (в первый раз смотрит собеседнице прямо в глаза). Расскажу вам одну историю. В те времена, когда вы ходили в детский сад – если вы вообще в него ходили…
Раздается очень громкий, настойчивый звонок в дверь. Собака начинает лаять. Марта не спеша встает из кресла, ставит стакан, идет к входной двери. Выходя, не отрывает взгляда от телевизора, не желая упустить ни секунды из программы. Выходит в прихожую. Через мгновение возвращается, снова садится в кресло, кричит в сторону прихожей.
МАРТА. Иди сюда, Шимон, отец выступает в программе «Мир глазами…» у Оссовской.
На пороге гостиной появляется молодой человек. На вид ему двадцать с лишним лет, на нем заношенный плащ, грязные ботинки, он небрит, черты его усталого лица заострены из-за воздействия алкоголя. Он опирается спиной о стену возле двери, смотрит на мать, бросает мимолетный взгляд на телевизор, потом снова на мать. В его голосе слышится злая ирония.
ШИМОН. Папочка опять в ящике? Он там не был чертовски долго, с неделю, должно быть, или даже с две, они, наверно, очень соскучились.
МАРТА. Садись.
На фоне диалога Марты и ее сына все время слышатся обрывки беседы Якуба с журналисткой. Якуб говорит умно, спокойно и остроумно.
ШИМОН. Не могу, у меня пара срочных дел, я должен бежать. У меня к тебе просьба, мама.
Его голос звучит теперь неуверенно, просительно. Марта перестает поглядывать на телевизор и внимательно смотрит на Шимона.
МАРТА. Послушай, Шимон…
ШИМОН (начинает говорить громко, нетерпеливо). Я помню, что еще не вернул тысячу за мастерскую, завтра отдам тебе все, но сейчас мне крайне нужно взять те деньги и машину.
МАРТА (старается говорить спокойно, хотя видно, что она нервничает). Сними плащ и сядь, прошу тебя, досмотрим это чертово ток-шоу, а потом…
ШИМОН (все более раздраженно). Ты не поняла, что у меня нет времени? А отца я видел по ящику тысячу раз, да и ты тоже. Он всегда одинаковый. Умный до чертиков…
МАРТА. Ты ведешь себя подло и вульгарно. И не должен…
ШИМОН (кричит, глядя в телевизор). Проклятый гуру дерьмовых интеллектуалов. Ты же его знаешь, зачем тогда смотришь? Все это пустая болтовня. Лучше вспомни, что с ним происходит, когда нужно прочистить слив в кухне, починить сортир, дать в рожу типу, который бьет его ребенка или щупает жену.
Подходит ближе к Марте.
Так ты дашь машину или нет?
МАРТА (выключает телевизор, встает, собака начинает скулить и выходит из гостиной). А где твоя машина?
ШИМОН. Продал.
МАРТА. Когда?
ШИМОН. В среду.
Атмосфера сгущается и становится напряженной. Шимон подходит к музыкальному центру, включает его, раздается громкая музыка: Helter Skelter из «Белого альбома» 1968 года. Марта вскакивает и приглушает звук, затем снова садится.
МАРТА. Я тебя не видела больше недели, а ты вдруг являешься, пьяный…
ШИМОН. Я пьян уже целый год, ты не заметила?
МАРТА. Заметила… и заметила, что не разрешаешь тебе помочь.
ШИМОН. Хочешь помочь, дай ключи.
МАРТА. Шимон, ты вне себя, продал машину, которую недавно разбил, и думаешь, я сейчас позволю тебе куда-то ехать?
ШИМОН. Может, попробуешь довериться мне?
Марта печально улыбается.
Что тут, черт побери, смешного?
МАРТА (устало). Ничего смешного. Моя машина в ремонте.
ШИМОН. Я тебе не верю.
МАРТА. Так сходи в гараж и проверь.
Шимон выходит, через полминуты возвращается, Марта все это время сидит на кушетке, обхватив руками голову.
ШИМОН. А машина отца?
МАРТА. Он же поехал на телевидение.
ШИМОН. Наш великолепный папенька! Всегда он все испортит.
Подходит к бару, наливает стакан чистого виски, половину выпивает стоя, потом садится в кресло, смотрит на Марту.
Включи ящик, если хочешь, послушаем, что он вещает, на сегодня это последняя возможность, ведь когда он вернется, слова никому не скажет.
Телевизор остается выключенным.
МАРТА. Ты на чем приехал?
ШИМОН. Пригородным автобусом, есть еще такой вид транспорта, ты пока не забыла?
МАРТА. Зачем ты делаешь вид, что ненавидишь его?
ШИМОН. Ничего я не делаю и не ненавижу, просто я устал, и он, наверно, тоже устал, только ему легче это переносить, потому что он плевать на нас хотел. Он не может быть нашим гуру, мы слишком хорошо его знаем, вот он нами и пренебрегает. У него большой круг приверженцев и он не может отвлекаться на мелочи.
Напряжение и злость между ними уходят, становится печально и тихо.
МАРТА. Он любит тебя.
ШИМОН. Не думаю, мама, и не думаю, что он любит тебя, или ты его. Знаешь, кто в этом доме умеет любить? (Усмехается.) Кактус, а мы, набрасываясь друг на друга, перепугали его, вот он и ушел, поджав хвост.
МАРТА, Гарантия порядочности и любви… Быть собакой. Грустно, правда?
ШИМОН. Не знаю.
МАРТА. Как дела у Беаты?
ШИМОН. Беата уже неактуальна. (Отпивает большой глоток виски.) А тебе известно, что эта выдра, которая интервьюирует отца, на смерть влюбляет в себя всех мужиков?
МАРТА. Слышала.
ШИМОН (допивает остатки виски). Пойду наверх, когда папаша вернется, не говори ему, что я здесь. Я посплю в маленькой спальне. Там еще есть тот крутой матрас?
Заканчивает говорить уже выходя из гостиной и не дожидаясь ответа. Слышно, как он поднимается по лестнице.
МАРТА. Есть.
Говорит это тихо, как бы про себя. Берет пульт и включает телевизор.
Ток-шоу Оссовской продолжается. Якуб держится еще более свободно, похоже, он весьма доволен собой, но не демонстрирует этого явно.
ЯКУБ. …Или подобные забавные ситуации.
АГАТА (смеется). Хорошо, читаю дальше. Ему потребовалось четыре года, чтобы понять сущность политики, и тогда, наверняка в силу отсутствия упоминавшихся признаков лицемерия в его характере, он оставил ее, как утверждал – окончательно. Однако он ошибался…