заключение в Германсгассе, земельный суд… Обвинение подтвердилось, и ему отрубили голову. «Горячо любимая жена. Я прощаюсь со своей молодой жизнью, такова судьба. Мне сейчас сообщили, что прошение о помиловании не принято. Ну что же, так тому и быть. Я покидаю кизнь без раскаяния, ухожу с высоко поднятой головой. Знаю, что не сделал ничего плохого и мне не стыдно за свои дела, ведь защита угнетенных – долг каждого человека. Надеюсь, что тебе тоже не было стыдно за своего мужа, думавшего о судьбах угнетенного человечества и открыто боровшегося за свои принципы, свою точку зрения. Очень жаль, что я причинил тебе столько хлопот и неприятностей. Но ты не печалься, это не пропадет даром. Еще раз искренне благодарю тебя за всё. Мне было очень хорошо с тобой».
/Во время чтения письма Йозефа охватывает всё
большее, до дрожи, волнение. МАРИЯ протягивает
ему полную рюмку коньяка,/
«Всё ото придало мне силы вынести тяжелые испытания за долгих семнадцать месяцев. Всё, чем я владел или должен был владеть, переходит в твою собственность. Больше мне, к сожалению, скопить не удалось. Надеюсь, что тебе позволят похоронить меня. Только не нужно специально искать место, мне всё равно где лежать. Не вешай голову, дорогая, это не поможет. Думай о том, что я отдал жизнь за истязаемое человечество…»
/ЙОЗЕФ дрожит всем телом. МАРИЯ пытается заставить
его выпить коньяк. Он отмахивается./
МАРИЯ. Только не сопротивляйтесь, нельзя – в таком состоянии, как вы сейчас находитесь.
ЙОЗЕФ. «Держи выше голову, как будто ничего не произошло. Если хочешь, можешь начать новую жизнь, достойную тебя. Желаю
тебе счастья и настоящей дружбы. Передай от меня приветы всем моим друзьям, добрым людям…» он не мог написать «товарищам», это было запрещено, и написал «добрым людям»… «Храни верность горам, природе. Поклонись им от меня. Сердцем я всегда с тобой. Только не плачь, начинай новую жизнь, будь сильной, наперекор всему. Привет и мкого-много поцелуев от горячо любящего тебя, горячо любящего… Йозефа…»
/ЙОЗЕФ не может больше владеть собой. МАРИЯ хочет влить ему в рот спиртное. Он сопротивляется./ /Кричит./ Надо всюду понастроить крепостей, с высокими стенами, чтобы отгородиться от фашистского варварства!
/Он закрывает лицо руками. Молчание. МАРИЯ кладет ему на голову свои руки./
МАРИЯ. Извините, что встреваю. Но нам, старикам, не до смеха. Святую правду говорю.
/ЙОЗЕФ рывком распрямляется, суматошно роется в своей сумке, вытаскивает из нее удостоверение личности. Показывает его Марии./
ЙОЗЕФ. Смотрите, вот подпись. Йозеф Прибил. /Рядом с удостоверением личности он держит письмо./ Тот же почерк, что в письме.
/Молчание./ МАРИЯ. Так вы сами написали его?
/Молчание. ЙОЗЕФ кивает головой./ Вашей милой супруге. Значит, вы женаты все-таки.
/ЙОЗЕФ пристально смотрит на Марию. МАРИЯ отвечает ему взглядом. Потом он берет рюмку коньяка и залпом выпивает./
ЙОЗЕФ. Нет у меня жены. •МАРИЯ. Так рано скончалась?
ЙОЗЕФ /кричит/. А если вообще не жила? /Молчание./
МАРИЯ. Значит, вы писали письмо неживой жене? Нет уж, дудки, мой-то муженек служил в роте мясников в Нарвике. А вы были одиноки.
ЙОЗЕФ. Передовой человек не может быть одиноким. В пятьдесят девятом году на Всемирном фестивале молодежи собралось больше двадцати тысяч юношей и девушек.
МАРИЯ /доливает рюмки/. Ох и не любят они нас, эти юноши и девушки. Пришла я как-то в лавку своего сына, принесла ему диетическое питание, а его как раз не было, с покупателями была его жена. Одна. Смотрит она на меня и говорит одной покупательнице – так, чтобы я услышала: «Это и есть его старуха». Это я-то старуха. А скажи я что против – конец моему сыну. Вот потому я и достаю совок .с метелкой и начинаю убираться. И чувствую, как покупатели глазеют на меня.
/МАРИЯ и ЙОЗЕФ чокаются и выпивают./
Господин Йозеф, если вы позволите, конечно, так вас называть. Ведь сегодня рождество.
ЙОЗЕФ /улыбается/. Я нарочно так подобрал дежурство, чтобы всё скорей закончилось.
МАРИЯ. Вас послал мне сам бог, господин Йозеф. Эх, если бы был жив мой муж. Ведь тогда из Лиссабона нас заставили ехать
прямо в рейх, домой. Фюрер распорядился, чтобы все артисты вер-•нулись.
-ИОЗЕФ. Эта шестёрка. Адольф – убийца. Истеричный паяц. Шикль-грубер на службе у капитала.
МАРИЯ. Выла у нас в Союзе немецких девушек одна фюрерша,
зажарила как-то гуся вместе с потрохами, дура набитая. А фрау
Штадлер ездила как-то с женским клубом в Берхтесгаден. Видела там Гитлера и рассказывала потом взахлеб: вы просто представить себе этого не можете – бог, а не человек. Я работала тогда в гла-’ дильной на аэродроме в городке Ауффинг, в Баварии. И однажды входит мой будущий муж, в такой шикарной форме.
ЙОЗЕФ. А у меня всё было иначе. /Смеется./
МАРИЯ. Так вот он, господин Йозеф, хотел, чтобы только я гладила ему брюки. И знаете как часто?
/ЙОЗЕФ смеется./
По три раза на дню. Пилюль и всяких других там средств против беременности тогда еще не было, и когда пришла ему пора возвращаться в свою роту мясников в Нарвик, я от него понесла.
ЙОЗЕФ /пьет, и хихикает/. Стоит мне только захотеть, и я могу творить такие же чудеса, как эта святая Тереза из Коннерсройта. Я могу сделать так, чтобы у меня из десен :пошла кровь,.. Это меня и спасло в тюрьме. А еще я сыграл мм эпилептика. Из всех;товарищей один в живых остался.
МАРИЯ. Там, на Севере, много солдат позамерзало. Для нас, правда, это было даже к лучшему. Муж мой служил в роте мясников
и часто слал мне посылки с колбасой или куском сала. Только вот
У меня чеха этого не простил он мне до само^ смерти. А ведь ничего/с ним
такого и не было. Просто я хотела научиться немного говорить по-чешски. Родители моего мужа были чехи и мне хотелось поздороваться с ними на их родном языке при знакомстве.
ЙОЗЕФ. Когда меня арестовали, то я решил, что я – это не я, а кто-то другой и я буду играть под сумасшедшего. Слышу в коридоре шаги фашистских палачей. Распахивается дверь камеры. Нет. господа, нет, американца голыми руками не возьмешь. Меня зовут
Томас, жребий брошен, сегодня завершается глава из жизни Луи Капе. Разыграл я им эпилептика прямо’ как по нотам. Меня помещают в психиатрическое отделение, так называемый Гугельхуп*. Допрашивает меня сам доктор Лоренцони. По его приказу меня избивают. Я должен был сознаться, что симулирую. Нет, господа, нет, американца голыми руками не возьмешь. Я мог бы стать неплохим актером, если бы не Райер, который всё испортил.
МАРИЯ. Родился у меня ребенок, а муж на фронте. Сын даже представить себе не может, что пришлось мне пережить. В сорок пятом году пробиралась я с ним из Баварии в Вену, сначала была у меня ручная тележка, потом мы ехали в телячьем вагоне, шли пешком. Есть нечего. Я уж думала – помираю. А когда добралась наконец до родителей своего мужа в Вене, оказалось, что он расселся в кабаке и режется в карты.
ЙОЗЕФ. Райер хотел дать кому-то автограф, а бумаги у него
не оказалось. Я стоял позади него, был тогда уже статистом в
Бургтеатре. Даю ему кусок бумаги. Он подписывает его, перевора
чивает листок на другую сторону и читает: «Долой класс угнета
телей. Да здравствует международная солидарность. Боритесь про
тив погони за прибылями и разжигание новой войны». Меня сразу
же уволили, хотя всё и началось так хорошо. Началось с «Содома
и Гоморры» в постановке Фрица Лангля. *
/МАРИЯ наполняет рюмки. Оба выпивают./
МАРИЯ. Муж постоянно бил меня, как только речь заходила об этом чехе. Уж вы-то добрый человек, господин Йозеф. А у меня теперь один только сын и остался, Вилли.
ЙОЗЕФ. С тех пор я полностью ушел в партийную работу. Странно всё как-то получилось.
МАРИЯ. Почему люди такие жестокие? Объясните мне, пожалуйста, господин Йозеф.
ЙОЗКФ. Люди, человечество… да здравствует все передовое человечество. А их, людей этих, не так уж мало и становится всё больше и больше. Я-то всего лишь маленькая частичка, пылинка…
МАРИЯ. Почему мой сын говорит, что должен жить своей жизнью, без меня? Что ему мешает? Ведь я же его мать. И была очень красивой женщиной в свое время, господин Йозеф.
ЙОЗЕФ. Родная мать никогда не навещала меня, а ведь она тоже была актрисой. Ее коллега, был такой актер Гундольф Ауэр, рассказал как-то мне, что смотрел он венгерский фильм и тот напомнил ему о жизни моей матери. Фильм назывался «Госпожа Дерри». Сколько я ни разыскивал его в киноафише, мне так и не удалось найти его.
МАРИЯ. Как-то зашел один господин в молочную лавку моей матери и дал мне визитную карточку. На ней было написано, что он ждет меня вечером в ложе оперного театра. Он-то и пристроил меня в Константинополь.
ЙОЗЕФ. И все-таки она вертится, учение Коперника истинно, она вертится.
МАРИЯ. Вот, посмотрите, пожалуйста. Вы уже видели фотографию в варьете. Дома у меня большая шкатулка с фотографиями тех времен. Теперь вы действительно знаете всё про меня, господин Йозеф. И я была очень красивой, поверьте мне. По сцене меня звали Миа Риттер.
/ЙОЗЕФ резко поднимается, спотыкаясь подходит к стеллажу и снимает с него завернутый в целлофан батон хлеба./
ЙОЗЕФ. Сколько стоит сегодня кило хлеба? Это позор!
В сорок пятом году килограмм стоил тридцать пять грошей. Потом цена его поднялась до шестидесяти, одного шиллинга восемнадцати грошей. Одного шиллинга девяносто, двух семидесяти, трех шестидесяти и так далее и так далее. Росла ли когда-нибудь заработная плата рабочих такими темпами? А ведь всё началось с этого несчастного Пакта о заработной плате и стоимости. Или возьмем, к примеру, стоимость проезда на трамвае: один билет стоил двадцать четыре троша….
/Покачиваясь из стороны в сторону, ЙОЗЕФ идет между стеллажами. С них падают разные товары. Подойдя к нему, МАРИЯ поддерживает его./ МАРИЯ. Пойдемте со мной, господин Йозеф.
/Она тянет его за собой через торговый зал в направлении радиоузла, ЙОЗЕФ при этом все время пытается остановиться и вещает нравоучительным голосом./