Валерия Трегубенко
Кто Мы?
Действующие лица:
Анна – 42 года
Аня (она же) – 17 лет
Аня (она же) – 21 лет
Сергей – 26 лет
Однокомнатная квартира. На полу комнаты – три большие, дорожные сумки. На протяжении пьесы Анна открывает эти сумки, и мы видим что они заполнены исписанными от руки общими тетрадями. Анна всё время держит в руках то одну, то другую тетрадь. Вся её жизнь – на этих листах бумаги. Анна одета в спортивные штаны и куртку, она только что прилетела из Нью-Йорка и ещё не переоделась.
АННА. Марина, ну кто бы мог подумать? Ты, и так нелепо. Авария даже какая-то странная. Скорость маленькая, у всех остальных ушибы только. Странно, как странно. Город – как в тумане. Двенадцать лет не была, не мой город. Не узнаю. Всё высокое, всего много, всё толкается. Хотя что там увидишь, в машине, за десять минут? Ладно, это всё потом.
Бегает по комнате, то расстёгивает то застёгивает молнию на куртке.
Господи, что мне, лечь что-ли? Нет, нет, обратно поеду.
Подходит к телефону, вытаскивает из кармана мятую бумажку, дрожащими руками набирает номер.
Галина Андреевна? Я подъеду сейчас. Нет. Не знаю… Ладно. Утром тогда. Рано-рано. Хорошо.
Кладёт трубку. Молчит. Вскакивает.
Неееет, нет, дорогая моя, ты не умрешь. Не смей, я тебе сказала. Так вот возьмешь, и нет тебя больше что ли? Фиг. Я для кого работу бросила, квартиру бросила, кучу денег на билет потратила? Ты давай выздоравливай быстренько. Я тебе столько высказать хочу, что и из больницы выходить не надо будет, обратно ляжешь, нервы лечить. Никуда ты не денешься, скотина такая. За двадцать два года-то у меня воооон сколько всего накопилось.
Садится на диван, закуривает сигарету.
А работа-то там у меня хорошая. А в Америке знаешь как к инвалидам относятся? Школы для них есть, но не отдельно, как здесь, к у нас… У вас, тоесть. Они там вместе со всеми остальными учатся. А потом их в дом инвалидов со всеми удобствами помещают. А там – хоромы такие, что нам и не снились. Это я здесь думала, что всё, конец света, всю жизнь придется в интернате этом проработать. «Мама», «папа», да «2+2» их учить, а толку то? Всё равно после восьмого класса мало кто жизнь себе устраивает. Помнишь Гульнару, которая в интернате училась ещё когда мама моя там работала? Мы с тобой даже дружили с ней какое-то время. Ну что у неё? Одни пятерки, лучшая ученица всего интерната. И не болела даже, весной не буйствовала, не то что мамаша её. А как восьмой класс закончила, ей комнату интернат выделил и на завод какой-то устроил, на самую низкую должность. Вот пожила она там недолго (это мне мама рассказывала, она с коллегами бывшими созванивалась часто), так вот, приходит Гуля обратно в интернат, и просит ещё одну комнату. Они ей: «Как это?? Ты что??» А всё оказалось так просто. Увидела Гуля у друга какого-то нового музыкальный центр. Красивый, большой. Она такие раньше только по телевизору видела. А друг-то не дурак оказался, говорит ей: «Хочешь подарю?» Она согласилась, конечно. В итоге выменяла она свою комнату на этот центр. Бумаги даже какие-то подписала. Впрочем, и это тоже неважно, потому что через пару месяцев её нашли мёртвой в новой комнате. Героин. Первый раз – организм не принял. Видимо решила попробовать. Вот не суждено таким наверное жить на этом свете, да? Не умеют они. Она мне как раз в детстве рассказывала, что мечтает в другую жизнь попасть. Там, говорит, все люди болеют шизофренией, как мама, и всем хорошо. А мы с тобой помнишь как в молодости боялись, что сами то тоже никчёмные? А ничего, видишь, живём же? У меня дочь хорошо устроена, квартира в Нью-Йорке, работа. Ты тоже вон какая бизнес-вуман, мне Галина Андреевна рассказала. ЗдОрово всё.
Вырывает чистый лист бумаги, пишет крупно: ГУЛЯ. Бросает лист на пол. Молчит.
Я как в Америку приехала, несколько лет каждый день во сне видела тот вечер, когда вся судьба моя решилась. Пока дома жили, как-то и не вспоминала часто. Первый месяц в подушку уткнувшись прорыдала, с кровати не вставая. Потом –ничего, полегчало. А потом Сашка родилась, совсем некогда стало. Пеленки, хлопоты, садик, первый класс. А как туда туда прилетели, опять всё всплыло, как будто вчера было, а не девять лет назад. Ох, Марина, Марина, как же я тебя ненавидела. И сейчас ненавижу, наверное. Мне когда Галина Андреевна позвонила и про аварию рассказала, я не поверила сначала, честно. Думала это розыгрыш какой-то. И телефон-то вы наш откуда узнали? А я не поверила знаешь почему? Мне когда-то, когда мы еще в школе учились, девочка одна посоветовала от тебя подальше держаться. Я говорю – почему это? А она мне давай про наркотики, алкоголь, и как это всё плохо и ужасно и опасно. А я тогда-то еще уверенна была, что мы бессмертны, что всё можем, всё сделаем как надо, всё у нас будет. В общем я ей вежливо посоветовала не лезть не в своё дело. А она мне: «Да нет, ты послушай. Эти все штуки не так и важны. Но она, твоя Марина, всегда отовсюду выкарабкается, в каком бы дерьме не увязла. И причем она сама себя в это дерьмо засунет, намажет его на руки, на ноги, на волосы. Жрать его будет. Набьет полную глотку, а как только давиться станет, сразу выплюнет. И снова чистенькая. Как будто ничего и не было. Но одной ей пачкаться неохота, неинтересно. Она всегда кого-нибудь за собой потянет. А тот, кого она потянет так же легко выбраться не сможет. Вообще неизвестно, сможет ли. А Марина твоя не поможет. Не специально может даже, просто времени не хватит за себя да еще за кого-то отплёвываться.» Ну, я тогда конечно подумала, что девочка эта просто-напросто завидует. Что ты такая вся свободная, а я такая вся – как ты. Я и тут-же забыла про разговор этот.
Вырывает чистый лист бумаги, пишет крупно: ДУРА. Бросает лист на пол. Молчит.
Вытаскивает три тетради из разных сумок, листает их, шепчет что-то. Отбрасывает две, листает третью более внимательно. Наконец находит нужную страницу.
Двенадцатое апреля.
На сцене появляются две девушки. Это – Аня и Марина. Им по семнадцать. Они стоят в подъезде девятиэтажки, на последнем этаже, и из окна смотрят на ночной город.
АНЯ. У тебя же племянник только что родился! Красавец такой. Здоровенький, и совсем даже не красный, как они обычно бывают. А ты почему-то не рада. И подержала его всего пару секунд – я и то дольше. Это же человечек целый!
МАРИНА. Вот именно. Вот то, малюсенькое, что в палате лежит и кричит беспомощно – человек. Настоящий. Живой. Он дышит, чувствует, скоро смеяться научится. Ему будут делать больно, и он сам тоже будет кому-то причинять боль. Это неизбежно. Вырастет совсем скоро. И станет как я, или как ты. Или бабником-алкоголиком, или мечтателем хреновым, девственником до старости лет. Если сил и мозгов хватит, выучится, работать будет. А нет – так сопьется. Или еще хуже. Станет серым-серым, тусклым, тухлым. Будет вставать утром, а утро будет такое же серое, как он сам, на работу ходить, дома у телевизора сидеть, пивко попивать. Жену заведет, детей, любовницу. Чему уж тут радоваться то? И вообще, ты же знаешь, я не люблю с детьми возиться, особенно с маленькими. И детство не люблю. Зависишь от всех, ничего толком не понимаешь. Разбитые коленки, разбитые надежды.
АНЯ. Дура ты. Детство – это же святое. Светлое. Ты вот в детстве когда плакала, на фонари хоть раз смотрела?
МАРИНА. Да, ты знаешь, это было основным занятием моего детства. Искать зажженные фонари, и плакать, смотря на них.
АНЯ. А вот и зря. Может сейчас было бы что вспомнить хорошего. Если прищуриться и вот так делать (щурится, наклоняет голову то вправо, то влево), то свет лучами расползается, вертится, и всё как в сказке получается, не как обычно. У меня вот это одно из самых ярких воспоминаний почему-то. Я скучаю по нему, по детству. По тому времени, когда все силы направлены на то, чтобы достать велосипед «Школьник». У мальчиков во дворе его нету, у них большие, взрослые, с мужской рамой. И вот ты ходишь-ходишь, и наконец знакомишься с девочкой из соседнего подъезда. А у неё он есть, «Школьник» этот. Просишь покататься, она дает, но что такое два жалких круга по двору? Что делать, что же делать? Есть! Предлогаешь обмен: ты ей на три дня черепаху Чапу, которая кусается и какает белыми мохнатыми какашками, а она тебе – велосипед. Договор заключен. И эти три дня – СЧАСТЬЕ. Круги, круги, ветер в лицо, дух захватывает. Дедушка во двор выходит, зовет читать, к школе готовиться. А ты наяриваешь. Знаешь, что попадет, и всё равно на педали жмешь. Скучаю я. По детству моему. Странно, да ведь? Я еще совсем не старая, молодая даже, семьнадцать всего, а уже скучаю по прошлому.
МАРИНА. Даже и не знала, что ты так трепетно относишься к велосипедам. Теперь знаю, что тебе на День Рождения дарить.
АНЯ. Очень остроумно. И влюбленности детские – тоже счастье. Неужели ты так не думаешь?! Просто смотришь на кого-то. Красивый. И всё вокруг тоже красивым становится. И даже говорить с ним не надо – незачем. Вернее ты даже и не подозреваешь, что с ним можно и нужно говорить. Хватает его красоты и своего чувства восхищения. Разочарования – ноль. А так – подошел, поговорил, противно стало тут-же. (Пауза). Знаешь, нас ограбили как-то. Давно, я маленькая была еще, лет восемь. Наркоман какой-то наверное. Даже телевизор не взял, деньги только, да украшения. Мама вечером домой пришла, а дверь входная прикрыта просто. А я когда зашла туда, на стенах полоски черные были. Отпечатки пальцев брали у кого-то, а те руки об стены вытирали. А я думала это вор нам на память оставил – любоваться. С тех пор мне всё двери железные снятся. А в них стучится кто-то. Стучится и ухмыляется. А я – по другую сторону двери. Судорожно пытаюсь сообразить, как от него сбежать. И какой бы замок не был на двери, хоть самый навороченный, хоть щеколда толстая, мы оба знаем что он до меня доберется.