– то есть делают то. что, может быть. и является самым высоким назначением человеческой жизни. Актеры Гротовского совершенствуют свой аппарат, поскольку, чтобы что-то выразить, нужно иметь для этого необходимые средства. Знать себя н свои возможности. И обязательная ежедневная душевная работа, чтобы избавиться от умственного закостенения. как бы «распахан» все внутри, сделать послушными свои душевные клапаны. Уметь сбросить маску. Уметь обнажить самое дно души, «дойти до самой сути» — вечная мечта истинных художников.И так каждый день. Но потом, при встрече со зрителем актер не играет характер (в общепринятом смысле слова, когда, пусть очень искусно, изображает кого-то), он как принимает в себя чужую муку или переливается сам в чужой — и уже собственный — внутренний мир. На глазах у зрителя рождается новый человек. Этот акт внутреннего преображения — полный, глубокий. В нем задействована вся нервная система. Это, конечно, идет от Станиславского. От его теории лучеиспускания, например. Или можно вспомнить увлечение Константина Сергеевича йогой (много упражнений хатха-йоги вошло в «тренинг»).Два часа во Вроцлаве1978 год. Мы продолжаем играть Достоевского и думаем о новой работе. Но надо же что-то делать н в качестве очередного режиссера театра «Современник». Ищу материал, читаю какие-то пьесы — все неинтересно. Вот в студии Табакова помогать — это другое дело. Там, делая традиционнее для первого курса этюды «я в предлагаемых обстоятельствах», можно попробовать привить ребятам вкус к поискам собственного, истинного «я», пытаться сбрасывать маски. Но Табаков в ответ на мои предложения сказал: «Ну, так, знаешь мы до чего дойдем! Это что-то очень уж странно, непонятно…» Наверное, он прав — в официальном театре в моем новом состоянии жить становилось сложно…На пятом этаже мы затеваем вторую лабораторную работу — «Гамлет». И тогда же я вновь попадаю в Польшу, на какую-то международную встречу. Звоню во Вроцлав. Называю себя. Говорю, что телефон мне дал Гротовскнй, и нельзя ли с ним встретиться? Отвечают, что он сейчас болен, не работает, но ему сообщат о моем звонке. Оставляю свои варшавские координаты, так и не поняв, когда ждать звонка. Занялся своими делами. А через день меня разыскивают, говорят, что Гротовскнй ждет, могу ли я выбраться к нему в ближайшие два дня? Я тут же, сбежав со своих мероприятий, покупаю билет н еду во Вроцлав.Прихожу в «Театр-лабораторию», и мне показывают какого-то парня, сказав, что он отведёт меня к Гротовскому. Мы идем пешком минут 10-15. Приходим. Обыкновенный дом. Кажется, блочный, четырехэтажный. Поднимаемся по лестнице. На двери — никакого звонка. Паренек стучит условным «партизанским» стуком (помню, я лаже улыбнулся про себя – вновь какая-то таинственность). Нам открывают. Входим в совершенно тёмную однокомнатную квартиру. Ежи встречает нас в прихожей — его глаза поражают меня. Они почти безумны. Глаза человека, которого оторвали от напряженной духовной работы Читал ли он перед этим, думал, готовился к новым опытам, не знаю. Но с уверенностью могу сказать, что не смотрел телевизор и не спал… Он был в работе — и это возбужденное, творческое состояние вынес навстречу нам, в свою крошечную прихожуюПроходя мимо кухни, тоже маленькой, я заметил огромное количество кофеварок. Очевидно, в этом доме кофе пьют круглосуточно. А вообще все более чем скромно. Просто ничего нет.Но в это время мне попалась статья, переведённая, кажется, с французского кем-то из наших театроведов, критиков, переводчиков — помню только, что там говорилось о книге Гротовского «Бедный театр». О том, как Гротовский пришел к «бедному театру», почему это явление возникло в Польше в середине 50-х годов как протест против нарядного, удобно-развлекательного польского театра того времени, как отрицание всех привычных сценических средств. Как необходимость сосредоточиться только на актере, его организме, психофизике. Все остальное было откинуто, зачеркнуто как лишнее, не имеющее отношения к искусству театра… Вот те отдельные, осколочные мысли, которые я запомнил и которые хоть что-то прояснили.Самое нелепое, что при практически полном отсутствии информации о польском режиссере к середине 70-х годов имя Гротовского стало необычайно престижным — неким «паролем» образованности. Едва ли не в каждой статье, рецензии, обзоре вставлялось к месту и не очень: «Гротовский ищет в этом направлении…» А спросить: что за направление? — последовала бы долгая пауза.Вначале был… «Апокалипсис»И вот в разгар этой странной моды. в 1976 году, я попадаю в Польшу. Мои предыдущие приезды в ПНР связаны были для меня не с Гротовским (хотя имя его и произносилось), а с Конрадом Свинарским, замечательным польским режиссером, вскоре после этого трагически погибшим в авиакатастрофе. Его спектакли произвели на меня сильнейшее впечатление, прочно отложившись в памяти…И вот 1976 год. Ополе. Театр имени Яна Кохановского. где я ставлю «Четыре капли» В. Розова. И тут мне говорят: «Вы, конечно, знаете, что именно в Ополе в 50-х годах Ежи Гротовский открыл спои знаменитый театр-лабораторию «13 рядов»? Я говорю: «Конечно, не знаю, потому что вообще впервые слышу о таком театре».— «Вот именно здесь, в помещении актерского клуба, и был этот театр».